Архипелаг ГУЛаг - Страница 48

Мы часто схватываемся с Юрием Е.

* * *

В это мартовское утро, когда нас пятерых перевели в дворцовую 53-ю камеру - к нам впустили шестого. Он вошел - тенью, кажется - не стуча ботинками по полу. Он вошел и, не уверенный, что устоит, спиной привалился к дверному косяку. В камере уже не горела лампочка , и утренний свет был мутен, однако новичок не смотрелв полные глаза, он щурился. И молчал. Сукно его военного френча и брюк не позволяло отнести его ни к советской, ни к немецкой, ни к польской или английской армии. Склад лица был вытянутый, мало русский. Ну, да и худ же как! И при худобе очень высок. Мы спросили его по-русски - он молчал. Сузи спросил по-немецки - он молчал. Фастенко спросил по-французски, по-английски - он молчал. Лишь постепенно на его изможденном желтом полумертвом лице появилась улыбка единственную такую я видел за всю мою жизнь! - "Лю-уди"... - слабо выговорил он, как бы возвращаясь из обморока или как бы ночью минувшей прождав расстрела. И протянул слабую истончавшую руку. Она держала узелочек в тряпице. Наш наседка уже понял, что это, бросился, схватил узелок, развязал на столе - граммов 200 там было легкого табаку, и уже сворачивал себе четырехкратную папиросу. Так после трех недель подвального бокса у нас появился Юрий Николаевич Е. Со времен столкновения на КВЖД в 1929-м году распевали по стране песенку: "Стальною грудью врагов сметая,

Стоит на страже двадцать седьмая!"

Начальником артиллерии этой 27-й стрелковой двизии, сформированной еще в гражданскую войну, был царский офицер Николай Е. (Я вспомнил эту фамилию, я видел ее среди авторов нашего артиллерийского учебника). В вагоне-теплушке с неразлучной женой пересекал он Волгу и Урал то на восток, то на запад. В этой теплушке провел свои первые годы и сын Юрий, рожденный в 1917 году, ровесник революциии. С той далекой поры отец его осел в Ленинграде, в Академии, жил благосытно и знатно, и сын кончил училище комсостава. В финскую войну, когда Юрий рвался воевать за Родину, друзья отца поднаправили сына на адьютанта в штаб армии. Юрию не пришлось ползать на финские ДОТы, ни попадать в окружение в разведке, ни замерзать в снегу под пулями снайперов - но орден Красного Знамени, не какой-нибудь! - аккуратно прилег к его гимнастерке. Так он окончил финскую войну с сознанием ее справедливости и своей пользы в ней. Но в следующей войне ему не пришлось так гладко. Батарея, которой он командовал, узнала себя окруженной под Лугой. Разбредшихся, их ловили, гнали в плен.Юрий попал в концентрациионный офицерский лагерь под Вильнюсом. В каждой жизни есть какое-то событие, решающее всего человека - и судьбу его, и убеждения, и страсти. Два года в этом лагере перетряхнулии Юрия. То, что был этот лагерь, нельзя было ни оплести словечками, ни оползти на силлогизмах - в этом лагере надо было умереть, а кто не умер - сделать вывод. Выжить могли орднеры - внутренние лагерные полицаи, из своих. Разумеется, Юриий не стал орднером. Еще выживали повара. Еще мог выжить переводчик, таких искали. Великолепно владея разговорным немецким, Юрий это скрыл. Он понимал, что переводчику придется предавать своих. Еще можно было оттянуть смерть копкой могил, но там были крепче его и проворней. Юрий заявил, что он - художник. Действительно, в его разнообразном домашнем воспитании были уроки живописи, Юра недурно писал маслом,и только желание следовать отцу, которым он гордился, помешало ему поступить в художественное училище. Вместе с другим художником-стариком (жалею, что не помню его фамилию) им отвели отдельную кабину в бараке, и там Юрий писал комендантским немцам бесплатные картинишки - пир Нерона, хоровод эльфов, и за это ему приносили поесть. Та бурда, за которой военнопленные офицеры с шести утра занимали с котелками очередь, и орднеры били их палками, а повара черпаками, - та бурда не могла поддержать человеческую жизнь. Вечерами из окна их кабины Юрий видел теперь ту единственную картину, для которой дано ему было искусство кисти: вечерний туманец над приболотным лугом, луг обнесен коючей проволокой, и множество горит на нем костров, а вокруг костров - когда-то русские офицеры, а сейчас звероподобные существа, грызущие кости павших лошадей, выпекающие лепешки из картофельной кожуры, курящие навоз и все шевелящиеся от вшей. Еще не все эти двуногие издохли. Еще не все они утеряли членораздельную речь, и видно в багряных отсветах костра, как позднее понимание прорезает лица их, опускающиеся к неандертальцам. Полынь во рту! Жизнь, которую Юрий сохраняет, уже не мила ему сама по себе. Он не из тех, кто легко соглашается забыть. Нет, ему достается выжить - он должен сделать выводы. Им уже известно, что дело - не в немцах, или не в одних немцах, что из пленных многих национальностей только советские так живут, так умирают, никто хуже советских. Даже поляки, даже югославы содержатся гораздо сносней, а уж англичане, а норвежцы - они завалены посылками международного Красного Креста, посылками из дому, они просто не ходят получать немецкого пайка. Там, где лагеря рядом, союзники из доброты бросают нашим через проволоку подачки, и наши бросаются, как свора собак на кость. Русские вытягивают всю войну - и русским такой жребий. Почему так? Оттуда, отсюда постепенно приходят объяснения: СССР не признает русской подписи под гаагской конвенцией о пленных, значит не берет никаких обязательств по обращению с пленными и не претендует на защиту своих, попавших в плен.Эту конвенцию мы признали только в 1955 году. Впрочем, в дневнике 1915 года Мельгунов записывает СЛУХИ, что Россия не пропускает помощи своим пленным в Германию и они там живут хуже всех союзных - чтобы не было СЛУХОВ о хорошей жизни пленных и не сдавались бы охотно в плен. Какая-то преемственность идей - есть. (С.П.Мельгунов - Воспоминания и дневниики, вып.1, Париж, 1964 г, стр.199 и 203).