Архипелаг ГУЛаг - Страница 38

его гебешники отказались.

Кто ж попадал по ошибке - или встраивался в эту среду или выталкивался ею, выживался, даже падал на рельсы сам. А все-таки - не оставалось ли?.. В Кишиневе молодой лейтенант-гебист приходил к Шиповальникову еще за месяц до его ареста: уезжайте, уезжайте, вас хотят арестовать! (сам ли? мать ли его послала спасти священника?) А после ареста досталось ему же и конвоировать отца Виктора. И горевал он: отчего ж вы не уехали? Или вот. Был у меня командир взвода лейтенант Овсянников. Не было мне на фронте человека ближе. Полвойны мы ели с ним из одного котелка и под обстрелом едали, между двумя разрывами, чтоб суп не оствал. Это был парень крестьянский с душой такой чистой и взглядом таким непредвзятым, что ни училище то самое, ни офицерство его нисколько не испортили. Он и меня смягчал во многом. Все свое офицерство он поворачивал только на одно: как бы своим солдатам (а среди них - много пожилых) сохранить жизнь и силы. От него первого я узнал, что есть сегодня деревня и что такое колхозы. (Он говорил об этом без раздражения, без протеста, а просто - как лесная вода отражает деревья до веточки.) Когда меня посадили, он сотрясен был, писал мне боевую характеристику получше, носил комдиву на подпись. Демобилизовавшись, он еще искал через родных - как бы мне помочь (а год был - 1947-й, мало чем отличался от 37-го!). Во многом из-за него я боялся на следствии, чтоб мне стали читать мой "Военный дневник": там были его рассказы. - Когда я реабилитировался в 1957-м, очень мне хотелось его найти. Я помнил его сельский адрес. Пишу раз, пишу два - ответа нет. Нашлась ниточка, что он окончил Ярославский пединститут, оттуда ответили: "направлен на работу в органы госбезопасности". Здорово! Но тем интересней! Пишу ему по городскому адресу - ответа нет. Прошло несколько лет, напечатан "Иван Денисович". Ну, теперь-то отзовется! Нет! Еще через три года прошу одного своего ярославского корреспондента сходить к нему и передать письмо в руки. Тот сделал так, мне написал: "да он, кажется, и Ивана Денисовича не читал..." И правда, зачем им знать, как осужденные там дальше?.. В этот раз Овсянников смолчать уже не мог и отозвался: "После института предложили в органы, и мне представилось, что так же успешно будет и тут. (Что успешно?..) Не успевал на новом поприще, кое-что не нравилось, но работаю "без палки", если не ошибусь, то товарищей не подведу. (Вот и оправдание товарищество!) Сейчас уже не задумываюсь о будущем". Вот и все... А писем прежних он будто бы не получал. Не хочется ему встречаться. (Если бы встретились - я думаю, эту всю главу я написал бы получше.) Последние сталинские годы он был уже следователем. Те годы, когда закатывали по четвертной всем подряд. И как же все переверсталось там в сознании? Как затемнилось? Но помню прежнего родникового самотверженного парня, разве я могу поверить, все бесповоротно? что не осталось в нем живых ростков?.. Когда следователь Гольдан дал Вере Корнеевой подписывать 206-ю статью, она смекнула свои права и стала подробно вникать в дело по всем семнадцати участникам их "религиозной группы". Он рассвирепел, но отказать не мог. Чтоб не томиться с ней, отвел ее тогда в большую канцелярию, где сидело сотрудников разных с полдюжины, а сам ушел. Сперва Корнеева читала, потом как-то возник разговор, от скуки ли сотрудников, - и перешла Вера к настоящей религиозной проповеди вслух. (А надо знать ее. Это - светящийся человек, с умом живым и речью свободной, хотя на воле была только слесарем, конюхом и домохозяйкой.) Слушали ее затаясь, изредка углубляясь вопросами. Очень это было для них всех с неожиданной стороны. Набралась полная комната, и из других пришли. Пусть это были не следователи - машинистки, стенографистки, подшиватели папок - но ведь их среда. Органы же, 1946 года. Тут не восстановить ее монолога, разное успела она сказать. И об изменниках родине - а почему их не было в Отечественную войну 1812 года, при крепостном-то праве? Уж тогда естественно было им быть! Но больше всего она говорила о вере и верующих. РАНЬШЕ, говорила она, все ставилось у вас на разнузданные страсти - "грабь награбленное", и тогда верующие вам естественно мешали. Но сейчас, когда вы хотите СТРОИТЬ и блаженствовать на этом свете - зачем же вы преследуете лучших своих граждан? Это для вас же самый дорогой материал: ведь над верующим не надо контроля, и верующих не украдет, и не отлынит от работы. А вы думаете построить справедливое общество на шкурниках и завистниках? У вас все и разваливается. Зачем вы плюете в душу лучших людей? Дайте церкви истинное отделение, не трогайте ее, вы на этом не потеряете! Вы материалисты? Так положитесь на ход образования - что, мол, оно развеет веру. А зачем арестовывать? - Тут вошел Гольдман и грубо хотел оборвать. Но все закричали на него: "Да заткнись ты!.. ДА замолчи!.. Говори, говори, женщина!" (А как назвать ее? Гражданка? Товарищ? Это все запрещено, запуталось в условностях. Женщина! Так, как Христос обращался, не ошибешься.) И Вера продолжала при своем следователе!! Так вот эти слушатели Корнеевой в гебистской канцелярии - почему так живо легло к ним слово ничтожной заключенной? Тот же Д.П.Терехов до сих пор помнит своего первого приговоренного к смерти: "было жалко его". Ведь на чем-то сердечном держится эта память. (А с тех пор уже многих не помнит и счета им не ведет.)С Тереховым - эпизод. Доказывая мне правоту судебной системы при Хрущеве, энергично рубил рукой по настольному стеклу - и о край стекла рассек запястье. Позвонил, персонал в струнке, дежурный старший офицер принес ему йод и перекись водорода. Продолжая беседу, он час беспомощно держал смоченную вату у рассеченной: оказывается, кровь у него плохо свертывается. Так ясно показал ему Бог ограниченность человека! - а он судил, низсылал смертные приговоры на других...